Это было где-нибудь в 1961–62 году. Я учился в училище 1905 года с Наташей Хренниковой, дочкой композитора Тихона Николаевича Хренникова, и как-то был приглашен на день рождения Наташи в родительскую квартиру. Нас было три или четыре мальчика, отобранных по признакам то ли красоты, то ли талантливости.

Дверь открыла красивая, американского такого типа дама и приветливо назвалась Кларой Арнольдовной. Как хорошо, подумал я, редкое имя, легко будет вспомнить, когда придется прощаться. Запомнился огромный рояль, на котором лежали всякие бумаги, книги, ноты и стоял огромный кувшин с домашним грузинским вином, подарком какого-то грузинского композитора. Еще запомнился сам хозяин – улыбчивый, доброжелательный, чью музыку я знал с пяти лет, когда в 1945 году жил с отцом-офицером в городке Эберсвальде под Берлином, и куда приехал на гастроли театр Красной армии со спектаклем «Давным-давно». Папа повел меня на спектакль в маленький барочный театр и все время мне что-то пояснял. Говорил, например, что лошадь, на которой сидела стройная кавалерист-девица не театральная, а из папиной части, и конюх, обряженный гусаром, тоже не артист, а солдат из той же части, чтобы лошади было спокойнее. Я запомнил весь спектакль, был влюблен в кавалерист-девицу, даже запомнил фамилию артистки – Фетисова. Она была первой и единственной исполнительницей этой роли, пока не посадили автора Александра Гладкова и спектакль не сняли. Запомнил я и всю музыку из спектакля, видимо, она какое-то время звучала из Электростальского репродуктора. Реабилитировал пьесу Эльдар Рязанов, но кавалерист-девица мне не понравилась, я помнил первую, рано умершую Фетисову.

Словом, мне у Хренниковых было тепло и уютно, да мы еще ополовинили огромную бутыль, посчитав легкое розовое вино лимонадом. Опьянели мы очень быстро и решили пока не поздно интеллигентно раскланятся. В знак невероятной благодарности за чудный вечер, черт меня дернул за язык, и я выпалил, стоя уже на пороге: «Большое спасибо Вам, Сара Абрамовна». Только начав выговаривать уже имя хозяйки, понял я, что произношу что-то ужасное.

С Тихоном Николаевичем я изредка раскланивался, когда в конце жизни, после смерти Клары Арнольдовны, он переехал ко мне по соседству. Он очень плохо видел. Я называл свою фамилию, он жал мне руку и говорил, что помнит меня, и что Наташа говорила ему, что из меня получился замечательный художник. Помню, как я обрадовался, когда прочел у Венедикта Ерофеева: «Не трогайте Хренникова, он замечательный мелодист».